Я не писатель, но очень хотел бы написать о тех, кто стоял в неравном бою с радиацией Чернобыльской катастрофы. О ликвидаторах, тех, кто не думал ни о славе, ни о наградах, а выполнял свой долг. Долг воина, да и гражданина России. Они не выбирали лёгких путей, не обходили трудности стороной. Это они, молодые ребята, укрощали звериный рёв взорвавшегося реактора. Загоняли разъярённого зверя в саркофаг четвёртого блока. Метр за метром отвоёвывали у радиации территории. Молодые ребята, видевшие и испытавшие на себе весь ужас последствий страшной катастрофы. О них надо писать книги, им посвящать стихи и песни. С каждым годом их меньше и меньше. Радиация и болезни дают о себе знать. Я тоже прошёл через этот ужас. Видел своими глазами, перенёс это на своих плечах, ликвидировал своими руками. Я знал, что нужен, от моей работы зависело многое. Я был на передовой, и горжусь этим.

Чернобыль...

Пришла повестка явиться в военкомат на комиссию. В то время это было часто. Вроде бы ничего плохого не предвиделось. Медкомиссия забрала военный билет, паспорт. Сказали явиться с водительским удостоверением и прочим (кружка, ложка, туалетные принадлежности) к 21.00 на железнодорожный вокзал. Как будто поедем получать новые машины и помогать сельскому хозяйству. До Свердловска нас сопровождал капитан. Было нас из Карпинска всего двое – ещё один парень, звали его Василий. В Свердловске нас сопроводили до комендатуры. Там уже были ребята. Позже стали ещё подходить. Вспомнилось, как раньше, может, даже из этой комендатуры, парней так же, как сейчас нас, забирали на фронт защищать Родину. «То – на фронт, а то – в колхоз», – подумалось мне.

На сборный пункт прибывали всё новые и новые партии ребят. Медкомиссия «годен – не годен» – и так целый день. Нас никуда не выпускали, были как в оцеплении. Вечером дали команду строиться и грузиться по вагонам. Местных провожали жёны, матери, но никого не пустили. От комендатуры до вагонов стояли рядами солдаты и милиция. И сразу в вагоны. В голове промелькнула мысль: «Значит, не в колхоз, а на фронт». А фронт этот – Чернобыльский кошмар.

Захоронение дома

Не знаю, как объяснить мои душевные чувства, что творилось там, глубоко внутри. Внутри боролось плохое и хорошее. Кто-то там, внутри, говорил, что «надо», «кто, если не ты», ведь там убитые горем матери, ни в чём не повинные дети. Но другой (я его ненавидел после всего) нашёптывал: «Куда ты едешь, ведь там ничего хорошего – радиация, болезни, больницы». Вся охрана знала, что такое «Чернобыль», и по большому счёту туда никто не рвался – ни за славой, ни за деньгами. Представлялись жуткие картины, которые показывали по телевизору. Холодный пот пробежал по телу.

Смотрю на ребят – ходят по вагону хмурые, грустные, тоже поняли, куда нас везут. Нам никто не говорил, что и куда. Кто-то из ребят предлагает: «Жаль, что выпить нету, чтобы хоть как-то забыться». На сборном пункте всё отобрали, если у кого-то что и было.

Служили два товарища...

Знаю по срочной службе, и на военных сборах земляки всегда стараются держаться вместе. Мы с Василием тоже держались вместе. Подсел он ко мне, говорит: «Не грусти, кто, если не мы, значит, мы там нужнее. Пойдём тархунчиком полечим душевные раны. И то веселее будет». «Тут надо что-то покрепче», – говорю я ему. «Ну, что поделаешь, что Бог послал», – и налил полстакана зелёного напитка. Выпил. И понял: что-то не то. Спрашиваю: «Вася, это что сейчас было?» Он смеётся: «Против всякого яда есть противоядие. Это ребята в нашем купе ещё в Свердловске придумали. Смешали тархун пополам со спиртным. При проверке ничего не заподозрили». Под это дело пошли разговоры, язычки заболтали. Офицер дежурный по вагону подходит: «Это что?.. Как? Где?»Но не стал воспринимать серьёзно: на весь вагон этого «тархуна» – капля в море. Повод для поднятия духа. Ребята с других купе тоже стали подтягиваться к нам.

Ехали почти без остановок. А где состав останавливался, у вагонов стояли солдаты, милиция. Прибыли мы в Брагино, как оказалось, посёлок городского типа. Здесь нас переодели в солдатскую форму и определили УрВО в 30 км зону. Прибыли в часть уже под вечер. Сразу распределили по подразделениям. Кто попал в автороту, кто – при штабе. Ну а я попал в пехоту. Куда пошлют, что прикажут… Весь военный городок расположился недалеко от леса. Местами лес был рыжий от радиации, но не везде. Жили мы в палатках – какие-то резиновые, пропитанные свинцом. Выдали нам дозиметры для замера радиации, но на вторые или третьи сутки их забрали, и больше мы их не видели. Выдали простые «лепестки» на лицо. Комсостав нашей части наполовину состоял из афганцев. Их можно сразу отличить – где афганец, а где нет. У них и подход к солдатам был совсем другой. На построениях, глядя на афганцев, любовался их выдержкой, выправкой, громким, внятным командирским голосом. И был где-то в душе рад, что у нас ещё есть такие офицеры в армии. Смотреть на них и сожалеть, что я не офицер. На срочной службе была возможность стать офицером, но судьба распорядилась по-другому. Встретил Василия, поговорили о том о сём, он попал в автороту – возить замкомполка.

Пошли наши армейские дни. Утром построение, развод, и с плаца под марш «Прощание славянки» – по объектам на работы. Я этот марш никогда не забуду. Пока строем через плац идём – и мурашки по телу вместе с тобой. Как-то было не по себе.

На объектах мы производили дезактивацию земли – снимали слой земли, насыпали новый. У них крыши на домах соломенные. Вот, снимали эту солому и застилали шифером. Убирали заборы. В таких населённых пунктах радиоактивный фон маленький. Поэтому такие работы. Дома обрабатывали специальным раствором или оставляли так. Местное население, какое осталось, ещё там ругались, не давали соломенные крыши разбирать, доходило до скандалов. Жители были в основном пожилые и старики.

Через несколько дней со страшными головными болями я попал в санчасть. Жутко болела голова и ломило суставы. От болей аж места не находишь. Напичкали таблетками. Какие-то уколы делали Я не спрашивал, только бы унять боли. Помаленьку приходил в себя. Думал, как там ребята, как они себя чувствуют. Как-то чувствовал себя виноватым. Они там, можно сказать, на передовой, а я тут отлёживаюсь. Стал у офицера медслужбы проситься в свою часть. Всё-таки убедив его, что головные боли отсутствуют, был направлен в часть для дальнейшего прохождения службы. И снова начались работы, наряды, дежурства. Всё как в армии. После санчасти сильно уставал, но постепенно набирал силы и приходил в себя.

"Где же вы теперь, друзья-однополчане? Наша 2 рота". Виталий Иванович Докучаев был на Припяти, в 1988-м, в составе 28-го химического полка в/ч 44332.

Так мы от одного населённого пункта до другого двигались по радиоактивной земле в сторону Припяти, отвоёвывая каждый клочок земли у радиации. Как-то в одном селе (название, конечно, не помню), после обеда время было, решил немного пройтись. Посмотреть, как тут люди жили до и после катастрофы. Немного пройдя, увидел группу солдат, таких же как я. Любопытно стало, что там такое. Подошёл к ним. Первое впечатление – как будто снимают кино. В гуще цветущих деревьев стояла хата: крыша соломенная, с землёй сросшаяся. Ну, как в кино в сказках показывают. Словно в старину попал.

Возле хаты стоит старый дед в длинной рубахе, тоже как раньше, в старину, носили, в руках то ли посох, или нет, ну, палка длинная с какой-то загибулиной. Борода почти до пояса. Такой крепенький не по годам ещё дедушка. Рассказывал про свою жизнь, нас расспрашивал, как да что. Прошёл три войны – и ни царапины, ни пули, ни смерть не взяла. А вот детей своих всех потерял и схоронил. «И сам здесь умирать буду. Старый я уже ездить отсюда, от детей, от земли родной». Так всё рассказывал душевно. От этой напряжённости ком подступил к горлу. Где-то внутри себя стало его жалко. Остался один – не с кем словом обмолвиться, да и помочь некому. Вы, говорит, сынки, сильно не озоруйте, могилки не трогайте, пусть стоят как есть, я рядом с ними буду.

У них могилки прямо в огородах стоят, но мы их не трогали. Даже когда дома в землю зарывали, могилки с крестами не трогали. После увиденного и услышанного внутри что-то перевернулось. Стал ещё старше, даже не знаю, как описать это. Какой-то другой стал. Понял, что я нужен этому дедушке, людям, которые стали пленниками радиации. Что тут тоже такой же фронт, тоже враг, но враг невидимый, без пуль и разрывов снарядов. Но раненая душа, убитые горем люди – это тоже передовая. И нам приходится бороться с невидимым врагом, защищать от Чернобыльской катастрофы. Делать всё для того, чтобы как-то вытеснить, убрать всё с этой заражённой земли, что мешает нормально жить.

Служба идёт, за добросовестный труд личным примером присвоили звание «младший сержант» и перевели в автороту. Но с Василием всё равно видимся редко. В роте получил КрАЗ с экскаваторной установкой. Укомплектовали экипаж: водитель и экскаваторщик. Вторым членом экипажа был Николай из Перми. И стали мы с Николаем зарывать, то есть хоронить, сёла и деревни, по которым прошло радиоактивное облако. Радиоактивный фон был высоким, поэтому дома в месте с радиацией хоронили в землю. Возле дома БАТ (большой артиллерийский тягач) подготавливал площадку. Экскаватором рыли котлован. Этим же БАТом дом сталкивали в котлован, при этом обильно поливали из спецмашины, чтобы приглушить радиацию, было очень много пыли. Было село – и стал пустырь, как будто и не было населённого пункта…

Стал я на другой линии передовой. И так шли армейские дни. В наряды уже не ходил, только борьба с радиацией. Утром развод под «Марш славянки», команда «По машинам!» – и мы колонной спецтехники двигались в назначенный населённый пункт. Впереди разведка для замера радиации. Хотя она уже была замерена раньше и составлены карты радиоактивного облака. Ну, так было нужно. По пути к населённому пункту было страшное зрелище: пустые сёла, деревни, заброшенные здания, заросшие бурьяном. На каждом перекрёстке посты милиции ловили мародёров, которых тут было достаточно. Всё было без присмотра. Тащили всё: ягоды, фрукты, иконы, оставленные в пустых домах, кухонную утварь. И всё это продавали в Гомеле, Киеве. На рынках добра-то было много.

Зрелище, конечно, жуткое. Стоит деревня, никого нет, пустые дома, улицы. Мы, когда заезжали в деревню, первым делом осматривали дома, постройки, погреба. В хате – как будто тут живут. На стенах в красном углу – иконы, в рамках фотографии. Телевизор, диваны… кровати только не заправленные. А мы – как будто тут гости, и сейчас зайдут хозяева. Ощущения не из приятных. А какие там в погребах заготовки – слюной можно подавиться. Но кушать ничего нельзя – радиация проходила даже через крышки. Да и офицеры за этим следили. Ну, как говорил мой земляк, против яда всегда есть противоядие. Конечно, пили компоты, ели консервированные фрукты. Соблазн был очень велик. Некоторые считали: «Что я съем, что не съем – всё равно умирать». Когда нам читали лекции, то говорили, что распад организма происходит через 25 лет. Хотя болезни нас, ликвидаторов, стали мучить раньше.

Даже сейчас, через столько лет, жутко вспоминать об этом. Вот, со всем житейским скарбом мы хоронили в землю дома, постройки. Была деревня – и нет. Так, село за селом, деревня за деревней, мы двигались вперёд по радиационной земле.

Помню, в одной деревне, только в неё въехали, фон был высокий, даже офицеры туда не въезжали. Задачу поставили перед въездом – и уехали. Как обычно, пошли осматривать содержимое домов. Ходили по четыре-пять человек (одному всё равно как-то жутковато). Зашли в дом: всё так, как и во всех домах. Слышим – ещё кто-то идёт. Ну и решили пошутить. Положили Николая на кровать, накрыли не помню чем (что-то вроде кружевного, как будто тюль – красивая), руки скрестили на груди – чисто мёртвый. И сами спрятались кто куда. Ребята заходят, ничего не подозревая, из комнаты в комнату, рассматривают фотографии на стенах, домашнее добро, нажитое хозяевами. Николая не видят. В этот момент, когда увидели что-то на кровати, он стал медленно вставать и крикнул: «Вы что тут делаете?» Что тут было! Кто на выходе в дверях застрял, пытаясь выскочить первым, кто в окно выпрыгнул. Крик был такой – мы и сами испугались. Ребята прибежали, кто был недалеко. Пришлось нам извиняться. Когда успокоились, стали смеяться все вместе, поджучивая друг друга.

Всякое было, и хорошее и плохое. Мы были одна дружная семья. Все вместе – русские, татары, грузины, украинцы. Были внимательные, отзывчивые друг с другом. Делились каждый своими проблемами домашними, армейскими, старались как-то поддержать друг друга. Кто-то из ребят подсказал, что, когда дома строят, под первый угол кладут монетки. Ну и давай все углы экскаватором поднимать. Находили тридцатых, пятидесятых годов. Мне посчастливилось – я нашёл медный пятак 1912 года. Храню его как память о Чернобыле.

Можно без конца рассказывать разные истории. Их было очень много.

Как-то раз дождливым днём никто никуда не ходил, было сыро, мокнуть не хотелось. Рыли котлованы, создавая фронт работы другим подразделениям. Всегда рыли, аккуратно всматриваясь во всё, что подозрительно. Здесь была оккупированная немцами земля. Выделялись обваленные силуэты заросших окопов. Вырывали кости, ржавые, сгнившие винтовки, автоматы, каски наших и немецких солдат. У нас на машине висела немецкая каска с рогатульками. Всё равно было опасно – а вдруг что-то серьёзное попадёт под ковш экскаватора. Занимаясь осмотром машины, отвлёкся, и слышу – машина стала работать не так, в нерабочем режиме. И слышен был крик Николая. Я побежал к нему. Он бегает вокруг дома, кричит и показывает на половину вырытого котлована. В голове сразу проскочила мысль: «Неужели бомба? Что делать? Надо всех предупредить, чем быстрее, тем лучше». Я старался как-то успокоить Николая. Немного успокоившись, он показал под дом: «Смотри, что там». Плохие мысли не покидали меня. От увиденного я немного стал приходить в себя. Николаю сказал всё, что я о нём думаю… пару ласковых. От упавшего от дома фундамента стоял пчелиный гул, мёд капал большими, густыми каплями в котлован. Даже этих маленьких, безобидных пчёлок радиация не пощадила. Позвав ребят с других экипажей, решили полакомиться сладеньким. Вооружившись дымовой завесой, стали собирать соты с мёдом. Ели всё месте – воск, мёд. Набрали во что можно с собой, в часть, побаловать там ребят сладеньким. Ни один населённый пункт без приключений не обходился.

Вечером на построении объявили, какие экипажи поедут в Припять для захоронения могильника и отстойников. Утром, получив инструктаж, выехали туда. До Припяти было недалеко, доехали быстро, прошли контрольные замерочные посты. В самой Припяти тоже жутко, может, ещё сильней, кошмарный вид. Многоэтажные дома, здания с пустыми глазницами окон смотрели на нас, словно прося о помощи. Радиация гуляла повсюду, она была здесь хозяйка. На пустых площадях, детских площадках, в кронах деревьев. Куда ни посмотришь – всюду жуткая картина. Отстойники – большое скопление машин, всякие виды, очень много. Они стояли с мрачным для машин видом и ждали своего приговора, «заживо» погребённые в землю. Зрелище ужасное, не для слабонервных. Пройдя и видя чернобыльский кошмар, тут надо очень крепкие нервы и сильный характер. Выполнив поставленную задачу, возвращались в часть. Уже не смотрели по сторонам, а думали каждый о своём. О доме, о службе, обо всём понемножку. О том дне, когда наступит ДМБ, увольнение в запас. Наверно, каждый ждал этот день, как девушку на первое свидание.

Снова построение, развод, поставленная задача, и новый стратегический объект. Не знаю, может, этот населённый пункт будет последним. Ну, наверно, всё-таки предпоследним. Это было село, очень большое, но почему-то всего пара улиц – длинные, создавалось такое впечатление, что до самого горизонта. Здесь тоже был большой радиоактивный фон. Нам ребята с разведки сказали по секрету. Начали болеть головы, мы тоже это почувствовали. Здесь мы с работой, было видно, задержимся. Дома и постройки были растянуты, приходилось очень много рыть котлованов.

Здесь был всего один житель – старенькая бабушка. Веки глаз, всё, чем человек дышит, у неё были красными от радиации. Натруженные руки, чуть сгорбленная, убитая горем, повидавшая много горя за свою жизнь. Она не разговаривала, не рассказывала о своей жизни. Просто стояла и смотрела куда-то в даль, как смотрят матери, ждавшие своих детей. Уезжая, мы оставляли ей воду, еду, хлеб. На уговоры офицеров покинуть дом она отказывалась. Увидев нашу колонну, она просто запиралась внутри и не выходила, пока мы не уедем. Уговоры офицеров не увенчались успехом. Да и они оставили её в покое. Единственная её просьба – «хороните вместе с домом, не выйду, здесь мои дети, здесь всё, что у меня осталось». Недалеко от дома стояла яблоня, такая же – в возрасте, как и бабушка. Стояли кресты на могилках, обвязанные цветными ленточками. Видимо, обычай такой. Дом мы не зарыли, бабушка из него не вышла. Не будем ведь применять силу. Остался один дом на пустыре, а вокруг – безмолвная тишина. Да одинокая яблоня возле крестов с ленточками, обнимая их своими ветками, словно защищая от кого-то… Не знаю дальнейшую судьбу этой пожилой женщины. Но даже врагам не пожелал бы такой старости. А сколько их сейчас, одиноких, никому не нужных, забытых стариков. Люди становятся жестокими, грубыми и злыми.

Закончили ещё один объект. Николай готовится к ДМБ, но, пока он меня не обучит, его не отпустят. Дали нам три дня сроку. На мои слова «я не умею» офицер сказал: «Солдат, в армии нет слова «не могу», есть слово «надо». Не можешь – научим, не хочешь – заставим».

Учиться было несложно, Николай передал весь свой опыт мне. Пока учился, все тросы на экскаваторе порвал, но научился. Стал работать один. Мне даже стало нравиться. Земля была мягкая, песок. Кидай её ковшом, как лопатой. Так я освоил ещё одну специальность – экскаваторщик.

Служба, как и работа, подходила к завершению. Ждали замену, когда на смену нам придут другие ребята. Последние дни недели тянутся очень медленно. Не можем дождаться, когда закончится и наступит новый день. После отбоя все ночи напролёт вели разговоры, мечтали, кто о чём. Кто чем будет заниматься, как будет жить дальше. Это мы тогда были герои. Но мы ещё не знали, что потом о нас и не вспомнят. Мы будем людьми другого государства.

Минуты отдыха. С музыкой

Жизнь меняется. Мне пришла замена, но домой не отпустили. И стал я возить комполка. Возил недолго. После очередного населённого пункта, после сдачи, он спросил, когда домой. Я ещё как его адъютант был. Попросил приготовить чаю. Я сделал. Посидел как с равным себе. Всё расспрашивал, как да что. Спросил, когда домой, я отвечал, боясь ляпнуть лишнего. Нормальный командир был он, из афганцев. Так мы просидели допоздна за разговорами. Утром после развода он сказал, чтобы я нашёл начальника штаба и с ними явился к нему. Когда мы были у командира, он сказал оформить все документы и меня на вечерней проверке чтобы не было. «Товарищ полковник, разрешите обраться». – «Да, слушаю». У меня от радости дрожал голос, вот-вот потекут слёзы. Радость была невообразимая. Что это было… это такое чувство… Словами этого не описать. Я сказал, что мы вместе с одним парнем из одного города. Вместе призывались, можно и домой вместе. Он спросил, как фамилия. Я сказал. Он отдал приказ оформить все документы на увольнение. Мне и Василию.

Васю я нашёл после обеда. Радостный, я обнимал, тряс его и говорил, что мы едем домой. Василий отошёл в сторону и долго стоял молча. Подойдя к нему, я увидел на его лице слёзы. Слёзы радости или слёзы отчаяния. Он всё ещё не верил, что этот долгожданный день наступил. Да я и сам ещё это плохо понимал. Как будто это сон. Мы долго не могли прийти в себя, эмоции переполняли нас.

Когда комполка вызвал меня снова к нему, вот тут у меня появились слёзы отчаяния. Я испугался – неужели передумал? В голову полезли дурные мысли. Но оказалось – всё лучше. Он дал сопроводительное письмо, сказал, где и кого найти в аэропорту Гомеля. Добравшись до Гомеля, сделали всё, как сказали, и ночью улетели с вахтовиками до Свердловска.

Вот так закончилась моя служба в Чернобыльском аду. Эти полгода никогда не сотрутся из моей памяти. Я буду жить с этим всю свою жизнь. И помнить своих сослуживцев.

Виталий Иванович ДОКУЧАЕВ, житель Карпинска.